В тот год весна дружно вступала в свои права, победно шествуя по земле. Прохладные ночи сменялись теплыми солнечными деньками. Под лучами дневного солнца снег стремительно таял, собирался в лужи и стекал бессчетными гулкими ручьями в овраги и половодные речушки.
Фото Миши Кречмара
Природа с каждым деньком оживала опосля зимней спячки.
Деревья набухали почками. Черный, стылый с зимы лес равномерно заполнялся {живыми} теплыми цветами. Местами, на прогретых солнцем пригорках, как 1-ые спутники весны, возникли невзрачные зеленоватые ростки мать-и-мачехи, и ее цветочки колоритными желтоватыми фонариками украшали жухлую, освободившуюся от снега, травку.
Перелетные птицы направлялись с далеких югов к местам собственных неизменных гнездований. В вечернем лазоревом небе блеял вернувший с зимовки бекас. По мокроватым полям принципиально расхаживали чибисы. Пронзительно орали кроншнепы. С полей и опушек леса разносилось по всей окружении азартное бормотание токующих тетеревов. Краснобровые темные петушки с лирообразными хвостами быстро перелетали с места на пространство. Из чащи доносился звучный пулеметный треск, производимый дятлами. А с юга нескончаемыми потоками накатывали своры одичавших гусей.
Так сложилось, что тут, на севере Тверской области, пролегал вешний путь гусей к зарождению новейшей жизни – выводу потомства. Тут они останавливались на дневки, чтоб передохнуть, подкормиться и отдохнуть перед оканчивающим видном к данной им Богом цели. Останавливались, невзирая на то что уже много лет местные колхозные хозяйства были стопроцентно разрушены, сметены пламенем бездумной демократизации, проводимой правителями Рф. Поля не возделывались и зарастали плотной сорной травкой, покрывались бессчетными муравьиными кочками и стремительно наступающим юным лесом. Остатки заржавелой техники догнивали на брошенных станах. Как ребра допотопных звериных, белели на окраинах деревень остовы бессчетных в прошедшем коровников. Из полей сейчас не доносились звуки работающих моторов тракторов и комбайнов, мычания скотин и блеяния овец, пасущихся на бескрайних зеленоватых лугах.
Невзирая на отсутствие корма и заложенные на генетическом уровне маршруты пролетов, гуси из года в год продолжали останавливаться в этих местах на отдых.
Уже больше 10 лет в конце апреля я приезжаю в эти богатые дичью места, на полный охотничий сезон. Приезжаю, чтоб днем и вечерком постоять на просвете сероватых, белолобых гусей и гуменников, на закате переместиться на лесные просеки, где можно слушать хорканье вальдшнепа, а на стылом рассвете посидеть в шалаше на тетеревином току либо у водоема с подсадной уткой, бешено зовущей ветреных зеленоголовых красавцев-ухажеров.
В сей раз меня познакомили с охотником, который был должен составить нам компанию на гусиной охоте. Он оказался не то таджиком, не то узбеком, который перебрался несколько годов назад в эти края из Средней Азии. По слухам, был даже председателем 1-го из местных колхозов. В свое время купил дом в деревне и через увлечение охотой познакомился с моими местными друзьями. Гласил он по-русски стремительно и много, лишь с мощным упором, весело путая слова и не дружа с падежами, что нисколечко его не смущало. Радостный, компанейский, он просто знакомился и сходился с людьми. В отличие от закаленных алкоголем туземцев, он совершенно не употреблял спиртного, что вызывало большенный энтузиазм и симпатии со стороны женской половины местного населения и чем он повсевременно воспользовался.
Ранешным днем мы заняли позиции в заблаговременно приготовленных окопчиках на скошенном сыром поле, нередко посещаемом одичавшими гусями, мигрирующими на север. В маленьком удалении от укрытий расставили на стерне профили и чучела гусей; настроили манки. С восходом солнца на поле стали налетать своры гусей – от маленьких, в несколько птиц, до бессчетных, которые широким клином с гоготом пролетали на большенный высоте, не реагируя на наши манки и профили. Часто они посылали вперед гуся-разведчика, который докладывал им о препятствиях на пути просвета, в особенности таковых небезопасных, как притаившиеся в полях охотники.
В этот денек мне удалось вышибить из своры пару белолобых гусей, споро подобрать их с поля и скрыться в собственном убежище за маскировочную сетку. В просвете гусей пришло маленькое затишье. Мы стали перекрикиваться вместе, делясь своими охотничьими достижениями либо же, напротив, бедами. Кто-то извлек термос с чаем и бутерброды, кто-то поправил свои закамуфлированные засидки, настроил манки и собрал стреляные гильзы. Вот в таковой момент ко мне в укрытие нежданно и забрался наш новейший знакомый. Назовем его Саидом.
На шейке у меня висел мощнейший бинокль Niкon, который я постоянно беру с собой на вешние просветы. Осматривая в него горизонт, можно узреть приближающуюся, еще не на слуху, гусиную стаю. Да, и в такую паузу понаблюдать за вешней природой постоянно любопытно.
Саид, указав пальцем на бинокль, задал вопрос:
– Что это, оптический устройство? Бинокля? Дай я глядеть буду.
Я поставил на бровку жаркую чашечку с чаем, снял бинокль с шейки и молчком протянул ему. Он длительно всматривался в него, водя из стороны в сторону. Потом отнял от глаз и, смотря на меня с удивлением, произнес:
– Для чего плохо указывает?
– Кто указывает? Бинокль? Он не указывает. В него глядеть необходимо. Ты вот настрой его под себя. Сведи окуляры под расстояние меж очами и вот тут резкость подкрути, – демонстрируя, что необходимо созодать, я отдал совет.
Саид снова приложил бинокль к очам, длительно что-то крутил, вздыхал и бубнил для себя под нос на собственном языке. На душе сделалось тревожно от таковой его любознательности.
– Для чего снова плохо указывает, но?
– Саид, это не телек, чтоб плохо демонстрировал. Это бинокль. В него можно лишь плохо глядеть, а демонстрировать он ничего не может, – я начал тихо заводиться.
Тем временем просвет гусей вновь набрал силу. Все почаще и почаще с различных сторон налетали на нас бессчетные табунки и одинокие пары различных гусей.
Раздались нередкие выстрелы моих товарищей. Шло время. От лучей солнца тепло разливалось по всему озябшему телу. Вокруг вновь возрождалась жизнь. Со всех сторон раздавался радостный щебет неугомонных пробудившихся птах. От их рвения к жизни, энергии сердечко в груди начинало почаще биться, плечи расправлялись. И возникало чувство некий удовлетворенной сердечности снутри, чувства общности с природой вокруг. А здесь некий, извините за выражение, «дундук» грузит тебя по полной программке чушью о непоказывающем бинокле!
– Дай-ка я посмотрю, – я забрал бинокль, возвратил свои опции и направил его на ближний лес. – Ой! Правда, не указывает! Саид, а ты прав!
Фу, и я туда же: «Не показыва-а-е-ет»! Уже «заблекотал по не русски»:
– Не «не указывает». Просто изображение нечеткое. Резкости нет. Может…
– А я что гласил? Не веровал. Щас исправим. Гвоздик есть? Найди гвоздик. В минуту исправлю.
– Для чего гвоздь? У меня в ранце иголка есть, – от происходящего разум медлительно покидал меня.
– Иголка малая. Нужен гвоздик большая. Чинить буду. Ты позже его больше не ломай, – он кропотливо порылся во всех кармашках собственной охотничьей одежки, извлекая на свет то, что скопилось там за время носки. Сухой в крошках урюк, клочки газет на непонятном языке, стреляные гильзы 16-го калибра, четки, щипцы для орехов, коробок спичек, пузырек с ядом гюрзы, моток дюралевой проволоки, клубок льняной веревки, собачий ошейник, подозрительный зеленоватый брикетик в целлофановом пакете и огромное количество остальных предметов непонятного предназначения. Крайним он осторожно извлек сапожный молоток. Лишь вот гвоздя там не оказалось.
Он разочарованно вздохнул: «Но шайтан гвоздик унес».
Я с изумлением глядел на извлеченные из кармашков предметы:
– Для чего для тебя все это таскать с собой?
– Все необходимо. На охота и хозяйства понадобится.
– Ну, а молоток для чего же? Обувной?
– От медведя. Саид ничего на свете не опасается. Саид лишь медведя опасается. Молоток для защиты. Медведя нападать – я защищаться.
– Но у тебя же двустволка есть!
– А патрон кончится, что созодать? На дерево лезть буду, но. Молоток отбиваться. От кривоногого!
– Косолапого, – автоматом поправил я. – А где твой охотничий ножик? Тот большенный, с ножнами? Его и необходимо применять для защиты от разгневанного зверька, а ты – молоток.
– Дом перерыл. Нет ножа. Шайтан упрятал. А на охота идти нада. Вот и брал молоток. Вдруг медведя в лесу нападет.
– Мы же на поле, не в лесу. Чего же для тебя страшиться? У тебя один шайтан во всем повинет. Он упрятал, он унес… А я давеча вечерком у Пашки-узбека дома схожий ножик лицезрел.
– Да никакой он не узбек. Киргиз он! – разозлился Саид. – Неуж-то по нему не видно? Реальный киргиз. Киргиз – нехороший человек.
– Пашка – нехороший? Чем?
– Киргиз весь нехороший. Вороватый. И таджик нехороший.
– А ты, выходит, узбек. И неплохой?
– И я таджик.
Я удивленно поглядел на него. Вспомянулся кинофильм «Брат» Сергея Балобанова. Перефразируя его головного героя, я пошутил:
– Таджик, узбек, киргиз – какая разница! Одним словом – румын.
Он насупился и замолчал.
– Если ты таджик, то почему нехороший?
– Как не нехороший? Дом бросил. Семья бросил. Живу в Наша родина. Охочусь… Нехорошо…
И здесь к моему кошмару он сделал совершенно что-то неимоверное. Выхватив у меня из рук бинокль, он старательно стал возить запятанным заскорузлым пальцем в обоих окулярах, а потом торопливо вновь приложил к очам.
– Фу-у-у! Совершенно закончил демонстрировать! Нехороший у тебя устройство, – он ткнул бинокль мне в грудь. – На, забери. Не работает он. Сломался. Ничего не указывает.
Потом выкарабкался из убежища и обиженно направился, опустив плечи, к своим вещам. Я крутил в руках сейчас уже ненадобный, совсем испорченный бинокль. Сказать что-либо ему вслед мне было нечего. А из леса напротив раздавалась нескончаемая песнь кукушки.
