Охота может привести к безумию

На Курилах Геологическая судьба до сего времени носила меня по местам, где медведей не было либо они были редчайшей экзотикой. Из среднеазиатских пустынь и гор я в 60-м в первый раз попал на Курилы, на самый южный полуостров Кунашир.

фото: Fotolia.com

Контраст с солончаками Кызылкумов, такырами Устюрта, высокогорными лугами-сыртами Тянь-Шаня и ледниками Памира был большой.

Экзотичные тропические ярко-синие бабочки с размахом крыльев в два раза больше, чем у евро махаона либо аполлона, порхали над большими цветами шиповника и одичавшей магнолии.

Плоды шиповника были размером с маленькое яблоко, уплощенные, мясистые и сладкие. Пихта соседствовала с магнолией, тростник – с кедровым стлаником.

Лианы переплетали все, на их и на всем, что выступало ввысь, висели сапрофиты – воздушные водные растения. В лопухах четырехметровой высоты мы вкупе с верховыми лошадями терялись кое-где понизу. Лист лопуха накрывал лошадка полностью, как попона.

Изумрудно-зеленый мох на земле и буреломе создавал цветовой фон. Ярко расписанные контрастными темно-коричневыми на оранжевом фоне рисунками, безостановочно орущие деньком и ночкой во всю мочь цикады длиной по 5-6 см (тоже гиганты по сопоставлению с бледно-серыми сочинскими цикадами размером чуток больше навозной мухи) делали звуковой фон.

Политре запахов – от райского аромата расцветающей магнолии до адского аромата серы из вулканических фумарол через сотки необыкновенных промежных композиций – могли позавидовать французские парфюмеры.

Речки и ручьи во время нереста наполнялись лососями до максимума. Чудилось, что в ручье воды было меньше, чем рыбы. Время от времени, пугая нас, из бамбука выползали большие, шириной в ногу змеи. Это были безопасные полозы, которых жители страны восходящего солнца разводили на мясо на особых фермах.

Война разбила фермы, и полозы одичали. Темные вороны были в два-три раза больше европейских.

Я знал одну пару темных воронов, повсевременно живущих в лесу Домодедовского района, но вороны из Подмосковья были мелюзгой – немногим больше грача. Курильские вороны были гигантами, их вещий вопль был слышен за почти все сотки метров.

Но хозяевами острова были медведи, их тропы в тайге (тропических зарослях?) были отлично утоптаны и переплетали весь полуостров. В маршрутах мы нередко воспользовались медвежьими тропами, остальных проходов время от времени просто не было. В один прекрасный момент на таковой тропе мне пришлось столкнуться с медведем нос к носу.

Я поднимался от нижнего фумарольного поля на склоне вулкана, где остались коллеги с оборудованием для отбора проб вулканических газов, к верхнему фумарольному полю. Я шел налегке на первую разведку.

Со мной были лишь полевая сумка и курковая тулка 16-го калибра, заряженная 2-мя жаканами. Для самообороны. На всякий вариант. Судя по количеству медвежьего помета, которым полуостров был унавожен наиболее плотно, чем скверики и парки в Москве унавожены собаками, жаканы могли оказаться не излишними. Медвежьи кучи встречались на любом шагу.

Запыхавшись на крутом подъеме, я сел на пригодный гранит, чтоб перекурить перед последующим подъемом. Тулку прислонил сбоку. Крутить самокрутку из махорки не хотелось, решил побаловаться папиросой.

Достал никелированный портсигар, протертый по углам до желтоватой и даже наиболее глубочайшей темной базы, на котором с одной стороны была выдавлена пара куропаток, а с иной – сеттер в стойке. В портсигаре папиросы не мялись, не мокли, и туда заходила целая пачка папирос «Север», не считая одной, которая выкуривалась при перекладывании. Папиросы были для баловства.

Истинное курево, приобретенное на рынке у Павелецкого вокзала в махорочном ряду и рекламируемое мужиками-производителями самосада как «табачок-корешки выкручивает кишки», лежало в резиновом кисете вкупе с нарезанной газетой.

Покупалось оно с разговором и пробой, следующее выкуривание тоже было несовместимо с торопливостью и суетой. Я достал из портсигара «северок», начал разминать папиросу пальцами, собрался постучать гильзой по портсигару и продуть мундштук, смяв его опосля этого гармошкой – это был обыденный обряд закуривания папиросы, и полез в кармашек за спичками.

В этот момент из-за горы, под которой я посиживал, вылезла седоватая медвежья рожа обширных размеров. Она загораживала весь тоннель – медвежью тропу в буковых зарослях, и находилась от меня в полутора-двух метрах.

Мрачно-карие глазки с кровавыми белками смотрели на меня в упор. Снутри меня кое-где в животике ёкнуло. Я застыл и отвел глаза вниз на медвежьи лапы – на его когти; медведя лицезрел боковым зрением. Я знал, что медведь не выносит людского взора.

фото: Fotolia.com

Взор глаза в глаза он принимает как вызов и старается избавиться от проникания взора человека в свою животную душу, завернув когтями кожу на голове противника с затылка на глаза.

Вороненые большие когти практически на таком же расстоянии от меня, как и тулка. Я сообразил, что ничего не успею создать. И окаменел. Оцепенел. Другого выхода у меня просто не было.

Медведь потянул носом, позже потянул носом снова в сторону ружья. Зевнул мне в лицо, показав большие желтоватые клыки и фиолетовый язык. Зловоние из его пасти шло премерзкое. Медведь не без основания ощущал себя владельцем положения.

Позже он попятился вспять и пропал за поворотом. У меня потемнело в очах, по всему телу выступил прохладный пот. Медвежья болезнь со мной не случилась, но была полностью возможной.

Я достал спички и прикурил. С третьей спички. Две сломались. 1-ая папироса лопнула под дрожащими пальцами.

Пока я курил, затягиваясь поглубже, чем постоянно, пот высох. Хотелось убежать вниз, но я начал двигаться ввысь, забросив ружье за спину. Я почему-либо ощущал, что медведь знал о вложенных в стволы жаканах и что он простил самонадеянного человека-недоумка.

Позже мы перевалили через полуостров с тихоокеанского берега на охотский. Охотское море дышало слабее океана, черный ультрамарин океанской воды сменился на серовато-бирюзовый цвет, в море болтались футбольные мячи с усами – головы тюленей-сивучей, вокруг их плавали глупыши и летали «северные попугаи» – топорки.

Бледно-салатные с розовыми прожилками колоколы медуз наиболее полметра в поперечнике и со щупальцами метровой длины валялись вдоль полосы отлива вперемешку с горами морской капусты, раковинами, стеклянными шарами-поплавками от сетей, морскими ежами, звездами, летучими рыбками и иным морским мусором.

Отполированных морем китовых позвонков, в каких так же комфортно отдыхать, как в кресле, тут не было, зато комаров и мошки было еще больше. Накомарники, сетки Павловского, пропитанные диметилфталатом, и сам ДМФ помогали кратковременно.

На ночь (то есть темное время суток), спасаясь от гнуса, мы залезли на пограничную наблюдательную вышку – авось ветерком с моря продует. Ветра не было. Но зато ночкой было ЧП. В кромешной мгле кто-то понизу под вышкой начал хозяйничать с нашими вещами.

Гремел посудой, ревел дурным голосом, но от вышки не уходил. Перепутанные лошадки, оплаченные нами в рыбколхозе для этого маршрута, паслись кое-где в стороне, зверек же был под нами. Все та же тулка с жаканами была наготове, но спускаться вниз, чтоб узнать обстановку, никто не рисковал.

До рассвета все угомонилось. Ранцы и вьючные ящики оказались целы, посуда была разбросана. Ведро, в каком оставалось больше половины недоеденной икры-пятиминутки и большая, «домашняя» кастрюля с ухой из лососевых брюшков были чисто вылизаны. Мы решили, что медведю надоело быть сыроедом и весьма захотелось подсолиться.

На последующую ночь (то есть темное время суток) заночевали недалеко на погранзаставе, залегли в спальниках на сеновале над хлевом. Пробудились от разъяснений дневального с коровой. Она не желала давать молоко и переворачивала подойник, он гласил ей все, что о ней задумывается.

Лежащая рядом со мной девушка-геолог брызгала от хохота в спальный мешок. Дневальный не знал, что на сеновале кто-то есть. Скотина маялась животиком: половины ведра икры оказалось для нее много. В противоположность моей бабушке мы приняли корову за медведя.

Это было простительно: рев был весьма похож на животный, ну и кто мог помыслить, что в медвежьих пенатах на краю света ночкой гуляет скотина?

Возможность повстречать медведя на перекате была выше, но стрелять там было опасней; в случае плохого выстрела медведь просто мог нас достать. Тут все достоинства были на нашей стороне: перелететь речку он не мог, а в воде мы бы его добили.

Из-за горизонта показался край солнца, его лучи осветили маленькой пляж на обратном берегу, и, как по заказу, на пляж вышел медведь. Он был громаден и великолепен. В нем было не меньше полутонны. Таковых медведей я еще не встречал.

Мрачно-бурая, практически темная шерсть переливалась муаровым шелком в первых лучах солнца. Я почему-либо вспомянул занятия по палеонтологии, всяких там бронтозавров, мамонтов и циклопических пещерных медведей.

Этот медведь жил очевидно не в свое время посреди окружающей его «мелочи», он был выходцем из эпох гигантов. Медведь что-то вынюхивал на земле и подбирал добычу. Стоял к нам левым боком. Попасть ему в сердечко ничего не стоило, и наилучшего момента для стрельбы быть просто не могло.

Я прошептал Леньке:

– Давай, стреляй, я страхую.

Ленька поднял ружье. И опустил, шепнув мне:

– Нужно подойти поближе.

Поближе было некуда, но Ленька начал двигаться вперед по пути движения зверька. Я не возражал, но сам стрелять не желал. Я помнил того медведя на Кунашире, который отпустил меня с миром, когда я посиживал у него на дороге.

Он мог меня просто задрать, но отпустил и даже «по-джентльменски» высвободил дорогу. Я не желал остаться в долгу у медведей и позже ощущать себя непризнательным подонком. Что ощущал Ленька, опуская ружье, я не понимаю.

Думаю, что он просто ужаснулся – медведь был очень, очень большим. Чтоб поднять руку на такового гиганта, необходимо истинное мужество, а не попросту амбиции. Это не кролика застрелить.

Зверек скрылся в кустиках, и больше мы его не лицезрели. Прошли вдоль медвежьей тропы к перекату, там медведей не было. Вошли в неширокую равнину, чтоб по ней выйти к иной медвежьей речке. И здесь Ленька пропал.

Он шел по тайге параллельно со мной, метрах в 20 от меня, я его нередко лицезрел. И вдруг растерял. Начал двигаться с ним на сближение и не отыскал. Рискуя распугать медведей (мне уже было не до охоты), свистнул, кликнул. Ответа не было.

Тогда я выстрелил в воздух из собственного карабина для слонов: раз, иной, 3-ий, 4-ый, хотя неповторимые патроны были на вес золота. Без их карабин уже не нужен. Выстрелы были, как из пушки, их недозволено было не услышать – Ленька пропал не так давно. Но ответа не последовало.

Я возвратился на то пространство, где лицезрел его в крайний раз. Отыскал на травке и буреломе его следы: сломанные веточки, смятую травку, в сырых местах – отпечатки рифленой подошвы болотных сапог.

Начал двигаться по следу, он почему-либо повернул резко в сторону, поперек равнины. Я растерял след на нагих горах на хребте, отделяющем равнину от примыкающего ущелья. Обошел кругом это пространство, карабкаясь по камням и бурелому, но больше следа не отыскал.

Выстрелил еще трижды в сторону ущелья. Ответа не было. Солнце уже начало клониться к закату, когда я решил кинуть поиски и начал двигаться в лагерь.

В лагере Леньки тоже не было. Наступила ночь (то есть темное время суток). Мы с Гунаром и Андреем решали, что нам созодать. Самолет за нами был должен прилететь послезавтра, его можно было навести на поиски. Но завтра был еще целый денек, его было надо тоже применять.

Гунар вызвался сбегать в соседнюю геологическую партию за помощью – быть может, дадут людей для прочесывания леса. Всего-то км 20 туда и назад. Начал двигаться ночкой через тайгу один, от карабина отказался.

Андрей полез на сопку разводить на ее верхушке большенный сигнальный костер. Всю ночь (то есть темное время суток) я стрелял ракетами, пока они не кончились. С рассветом Андрей был должен перевоплотить костер в дымокур, чтобы дым было виден не ужаснее, чем извержение пепла из примыкающего вулкана. Ночкой он заготовлял лапник для дыма.

Я страдал в лагере у второго огромного костра на поляне-аэродроме. Перед рассветом вкупе с Гунаром пришли ребята из примыкающей партии. Пришли все, не считая 1-го дежурного по лагерю, – они приостановили работу партии.

Прошли цепочкой через равнину, где я растерял Леньку, прочесали примыкающее ущелье, куда вели следы. Орали и стреляли. Больше следов не отыскали. Денек кончался. Оставалась надежда на самолет.

фото: Fotolia.com

Геологи ушли к для себя, так как больше ничем не могли посодействовать. И здесь объявился Ленька! Рукава от свитера у него были оторваны, он был влажный и грязный, но пришел как ни в чем не бывало.

Он не оправдывался, вины за собой не ощущал; просто растолковал, где он был и что делал. Он ушел через ущелье в последующий распадок, чтобы я ему не мешал охотиться. Мои выстрелы он слышал, но наплевал на их. Позже заплутался.

В один прекрасный момент влез на гору и узрел понизу под собой в 10 метрах горного барана, который лежал и нагревался на солнышке. Выстрелил и промазал. Позже заночевал в лесу.

В высочайшие сапоги набралась вода, и влажные ноги замерзали (ночкой были заморозки). Он оторвал рукава у свитера, обмотал ими ноги и улегся во мху, засыпав себя слоем потолще. На животике устроил бруствер из мха, положил на него взведенное ружье, в руку брал ножик и так уснул.

Днем начал находить дорогу в лагерь и длительно не мог додуматься подняться наверх, бродил внизу. Позже все таки влез на сопку и узрел наши дымы от 2-ух костров.

Ленька взахлеб смаковал свои приключения, а я молчком глядел на него и задумывался: что это? Безмерный эгоизм, перешедший всякие границы, либо психическое болезнь?

Я не был психиатром, но Андрей, ходивший ранее с Ленькой в турпоходы, гласил, что он постоянно был общительным парнем, весельчаком, певуном и душой коллектива. Это как-то не вязалось с его поведением во время нашей злосчастной охоты.

Днем прилетел самолет, и мы начали грузиться. В это время я увидел, что Ленька со своим ружьем начал двигаться в сторону, к лесу. Я окрикнул его: «Ты куда?» Не отвечая и не оглядываясь, он шел вперед. Я бросил очередной ящик, который нес к самолету, и понесся за ним, Гунар за мной.

Леньку мы догнали на опушке. Он оборотился ко мне, скинул ружье с плеча, взвел курки, и на меня практически в упор взглянули два темных глаза двустволки. За ними показывались побелевшие от злобы Ленькины глаза и сжатые до желваков скулы.

Ленька глядел лишь на меня – я олицетворял для него все зло мира, с которым он готовился расправиться. Подбежавший сбоку Гунар вышиб из его рук ружье ногой, я сразу поднырнул под стволы и сбил Леньку с ног.

Два выстрела над моей головой соединились в один. Мы навалились, вывернули ему руки за спину, позже связали ремнем. Он бился в истерике, изо рта шла пена.

Мы довели его до самолета, связали ноги и, положив на травку, взялись за погрузку остального груза. Два летчика, наблюдавшие нашу возню и ничего не знавшие о ее предыстории, были в недоумении:

– Он что, желал в тебя стрелять?

– Не понимаю. Начал двигаться не впору на охоту.

– А на хрена он для вас нужен? Желал уйти, пусть идет. Тайга его либо сожрет, либо обучит. Бросьте его к едрене фене! Для чего с таковым возиться? Ну хоть рожу набейте, чтобы неповадно было!

Кинуть его я не имел права не только лишь по приказу N№1, да и по простому чувству человечности. А вдруг у него временное психическое расстройство, и я брошу хворого?

Мы положили Леньку поверх груза и привезли в поселок, откуда летали рейсовые самолеты до Петропавловска. Тут его развязали. За время полета он успокоился, но я ему больше не веровал и не спускал с него глаз. Ружье и ножик мы, естественно, у него отняли. Я пробовал даже сделать с ним обычные дела:

– Лень, в поселке на любом 3-ем заборе висят медвежьи шкуры. Медведей здесь ловят проволочными петлями. Купи собственной девице шкуру, отправим вкупе с экспедиционным грузом, средства я дам. Либо купи ей бочонок икры, тут практически задаром.

Со мной и Гунаром он не говорил – обиделся. Но уже не психовал. Мы прилетели в Петропавловск, занялись отправкой груза. Груз был должен плыть до Владивостока с провождающими, а далее было надо выслать его контейнером по стальной дороге.

Но сначала мы полетели на запланированную экскурсионную поездку по облету вулканов. Это было зрелище, достойное богов! Ленька полетел со всеми, ахал и охал около иллюминаторов, щелкая фотоаппаратом, изливал экстазы Андрею, но со мной как и раньше не говорил.

И здесь мое терпение лопнуло. Я сообразил, что он не захворал и что санитар-надзиратель ему не нужен. Захворал я: язва, удачно зарубцевавшаяся опосля прошлогодней голодовки, раскочегарилась вовсю. Тащить Леньку с собой через океан, два моря и континент мне не хотелось.

В Петропавловске я начислил ему заработную плату и полевые прибавки, вычел подоходный налог и налог на холостяка, отсчитал средства на авиабилет до Москвы и дневные в пути и написал приказ N№ 2:

«В связи с окончанием полевых работ отчислить из состава геологического отряда…»

И поставил печать. Копию вкупе с средствами вручил Леньке. Он расписался в ведомостях и под приказом и ушел не попрощавшись.

Через пару лет мы с ним повстречались. Он вел себя так, как как будто ничего тогда не вышло: балагурил и говорил, как мы с ним прогуливались на медвежью охоту. В его интерпретации если б я не ужаснулся и не помешал ему выстрелить, он того медведя непременно бы завалил.

Посреди собственных друзей-туристов он слыл медвежатником. Его так и называли: Ленька-медвежатник. Он, по-прежнему, был душой коллектива.

У меня дома нет медвежьей шкуры, которую может есть моль. И мне это даже приятно – чище не только лишь в квартире, да и в душе.

На деньках я тихо сумел заглянуть в нежные коричневые глаза медвежонка уличного фотографа на древнем Арбате, и он не отвел глаз.