Лунная, морозная зимняя ночь (то есть темное время суток). Тихо и пустынно в загородной слободке. Обыденное дневное движение издавна уже закончилось, огни погашены, и все кажется вроде бы вымершим. Холод и какая-то жуть обхватывают одинокого путешественника, заставляя его плотнее обвертываться в теплую шубу и торопиться под кров собственной избы.
ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ПАВЛА ГУСЕВА
На самой окраине слободки, в низенькой трехоконной хате сияет единственный огонек.
Около маленького стола с остатками умеренного ужина посиживает страстный охотник Терентьич, кудластый мужик лет 30, и торопливо снаряжает патроны к собственной донельзя запущенной, фузее.
Против него, с иной стороны стола, посиживает его благоверная и сонными очами смотрит за всеми действиями супруга.
Терентьич, видимо, очень спешит; он опоздал с работ из огорода и потому делает сходу два дела: то схватывает ложку и поддевает ею из древесной чашечки какую-то снедь, то снова начинает отмеривать заряды и усиленно стучать навойником, заколачивая пыжи.
Пот обильно струится с его влажного лба.
Сейчас Терентьич, воспользовавшись светлой лунной ночкой, собирается караулить у сенных сараев русаков.
— Паша, — обращается он к супруге, — ты положи-ка мне в сумку кусочек пирога, все от скукотищи хоть пожевать можно будет.
— Хорошо, положу… Да ты снова смотри не усни, как в ту субботу!
— Ну вот еще! — жарко протестует Терентьич. — Это в субботу оттого уснул, что зубы болели.
А Горшок-то, слышь, какого русака приволок: теленок! Ей-ей! Эх, кабы сейчас мне матерого двинуть!
В конце концов все готово.
Терентьич стремительно перекрестился, облекся в потертый полушубок, надел на ноги валенки, а на голову гигантскую белоснежную заячью шапку и, перекинув через плечо суму и ружье, собрался уходить.
— Паша, а во что бы мне такое белоснежное обвернуться? Я желаю сейчас около сараев засесть: и стрелять ловчее, ну и лучше видно. Нет ли у тебя чего-нибудь такового? А?
— Уж вот и не понимаю! Разве простыню отдать — весь в нее укроешься. Лишь смотри не испугай кого-то!
— А ведь ты отлично выдумала! Давай быстрее; лишь ты уж и завяжи ее на шейке, чтоб не сползла, я в ней и пойду.
Терентьич обвернулся в простыню, при этом стал похож на некое страшилище, и вышел из избы, напутствуемый неудержимым хохотом супруги.
Миновав задами слободку и кладбище, он надел лыжи, спустился к речке, взобрался на обратный ее сберегал и вдоль узкой тропинки бодро начал двигаться по направлению к городской даче, сад которой, опушенный инеем, казался каким-то сказочным лесом.
На краю дачи, в хате Федота, дачного охранника, хотя тоже охотника, но отчаянного труса, мерцал огонек.
«Лишь бы Горшок как-нибудь не обогнал меня! — задумывался Терентьич, подвигаясь вперед. — А здесь славное пространство: всякий раз русаки жируют».
Добравшись до лав, которые были перекинуты через овраг, как раз против самых окон избушки Федота, Терентьич наклонился и стал снимать лыжи, боясь, вроде бы на их не сорваться с мостков.
В это время луну заволокло тучами и сходу сделалось темнее. Из избушки Федота раздался стук засова, скрип двери и звучный разговор. Каждое слово ясно было слышно на чистом морозном воздухе.
— Куда я пойду? Сейчас ничего не достанешь! — по-видимому, протестовал застенчивый Федот, выпроваживаемый из избы супругой.
— Достанешь, как захочешь! Я для тебя еще вчерась гласила! — настаивал противный дамский глас.—Иди, иди, чтоб худо для тебя не было! Лежебок!
ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ПАВЛА ГУСЕВА
Дверь сурово захлопнулась, и щелкнула задвижка. Федот надвинул поглубже шапку и направился к лавам, но, заметив около их какую-то копошившуюся фигуру в белоснежном, так и застыл на месте, а потом снял шапку и начал страдательно креститься.
— О Господи! Во сне это либо наяву? — произнес, пятясь вспять, дрожащим от испуга голосом Федот, принявший Терентьича за 1-го из жителей кладбища.
Терентьич, чуть удерживаясь от хохота и желая попугать собственного застенчивого компаньона, специально заорал одичавшим голосом:
— Нешто не видишь? Знамо, наяву! Ого-го-го!
Не взвидел света бедный Федот. Закричав благим матом, он в три прыжка очутился у собственной избушки, ударился со всего размаха в дверь и со стоном повалился в сенях, всполошив всю семью. Гвалт поднялся в избе немыслимый.
Меж тем Терентьич, подхватив лыжи, перебрался через овраг и давай Бог ноги: лишь снег похрустывал под лыжами, да пузырем отдувалась злосчастная простыня. Время от времени он приостанавливался, но от избы Федота ничего не было слышно.
Вот в конце концов и Сучково —маленькая деревенька, приютившаяся одним своим краем на берегу ручейка. Каким-то холодом веяло от силуэтов покривившихся на бок изб. Небо очистилось, и луна бледноватым, безжизненным светом озаряла все постройки.
Сугробы снега еще ярче заиграли синими огоньками; накатанная дорога местами поблескивала продолговатыми серебряными полосами. Воздух вроде бы бездвижно застыл.
Обогнув избы и пройдя несколько пустынных огородов, Терентьич направился к двум стоявшим вблизи сенным сараям, за которыми тянулись необъятные поля — любимые места поклонников русаченья.
Вырыв лыжами в сугробе меж сараями яму, Терентьич уселся в ней на лыжи так, чтоб было комфортно стрелять в обе стороны. Белоснежная шапка и простыня делали фигуру охотника совсем неприметной на фоне снежной равнины.
Праздничная ночная тишь только время от времени нарушалась лаем собак на деревне да пронзительными свистками паровоза с расположенной недалеко городской станции стальной дороги.
Прошло хороших часа два. Невзирая на теплый полушубок, легкий озноб стал равномерно расходиться по всему телу Терентьича, а ноги и спина стремительно начали неметь; но Терентьич терпеливо посиживал, опасаясь создать мельчайшее движение, чтоб не попортить охоты.
Скукотищи ради он уничтожил хранившийся в суме кусочек пирога, перечитал про себя все известные ему молитвы и начал прицеливаться в различные стороны, воображая прыгающего русака; но усталое и озябшее тело неудержимо клонило ко сну.
А мороз все креп, лицо кололо, как иголками, и воздух казался каким-то горьковатым.
— Экая досада! — задумывался Терентьич. — Снова спать охото. Лишь бы не уснуть, как накануне, а то Паша снова будет смеяться.
И Терентьич продолжал ожидать зайцев, разглядывая небо, усеянное мерцающими звездами.
ИЛЛЮСТРАЦИЯ ИЗ АРХИВА ПАВЛА ГУСЕВА
Но что же все-таки это такое? Шагах в сорока от левого сарая, на снегу показалась какая-то маленькая продолговатая тень, которая медлительно двигалась, по временам останавливаясь; это был, по-видимому, небольшой зверь, осторожно пробиравшийся к сараю.
Теплая волна прошла по телу Терентьича, Забыв холод и сон, он стал напряженно всматриваться в двигавшегося зверя, осторожно приподнимая к плечу свою фузею.
— Слава Богу! Вот и русак, да, нужно быть, прибылой. Кажись, светло, а видать что-то плохо…
Подпустив тень поближе к сараю, Терентьич, благословясь, приложился и стукнул. Как плетью щелкнул выстрел в тихом морозном воздухе, чуть отдавшись от деревни слабеньким эхом.
На несколько секунд дым покрыл фигуру охотника, но потом равномерно рассеялся. Шагах в 30 от Терентьича, на снегу, что-то усиленно билось, глухо ворча.
Не без усилий выбравшись из собственной норы, Терентьич стремительно подбежал к добыче и с мощной досадой выразительно плюнул, а потом сдернул свою пушистую шапку, почесал затылок и
разразился целым потоком брани: в 2-ух шагах от него крючился в предсмертных судорогах здоровый сероватый кот, сраженный заместо предполагавшегося русака зарядом зайчатника.
Было надо созидать смущение опечаленного охотника. Вялость, бессонная ночь (то есть темное время суток), холод, тяжелое, напряженное выжидание, а в итоге таковая зазорная добыча!
Терентьич ругательски разбранил и себя за ошибку, и бедного Федота, так несчастно попавшегося навстречу, да к слову, прихватил и злосчастного кота, подвернувшегося под выстрел.
Что созодать? Неудачи не поправишь. Потужил, потужил охотник, вырыл лыжами здесь же в снегу ямку и зарыл в нее свою «добычу», чтоб избежать проблем с крестьянами.
В это время кое-где вдалеке глухо раздался треск выстрела. Терентьич весь встрепенулся.
— А ведь это Горшок, ей-ей Горшок! — с завистью пробормотал огорченный охотник. — Это он на Mapиевке, обязано, снова русака огреб!
Невесело добрел Терентьич до дому, молчком снял охотничьи доспехи и, ни слова не сказав супруге о собственной незадачливой охоте, завалился на печку, откуда скоро и раздался его богатырский храп.
Через недельку Терентьич повстречался с Федотом в городке. У крайнего под правым глазом красовался огромный фонарь и одна рука была забинтована.
Обыкновенно, товарищи тотчас же разговорились по душе, и контуженный Федот со всеми подробностями сказал Терентьичу, как недельку тому вспять он ночкой столкнулся около оврага с привидением и какие грустные последствия имело это столкновение.
Федот передал даже о том, как привидение с смехом гналось за ним практически до самой избы. Как хохот ни разбирал Терентьича, так ловко разыгравшего роль выходца с того света, он и глазом не сморгнул.
Для виду он даже жарко пособолезновал собственному товарищу, рассказав в свою очередь о собственной неудачной охоте.
А Горшок в ту ночь (то есть темное время суток) снова русака ухлопал, да еще матерого!
Из собрания Павла Гусева
